Иван Александрович Гончаров
Но ему с разных сторон заявляют, что обыкновенный спрос на нее в публике не прекращаются и что, сверх того, ее требуют воспитатели юношества и училищные библиотеки. Значит, эти путевые приобретают себе друзей и в юных поколениях.
Он относит постоянное внимание публики к его очеркам, прежде всего, к самому предмету их. Описания дальних стран, их жителей, роскоши тамошней природы, особенностей и случайностей путешествия и всего, что замечается и передается путешественниками - каким бы то ни было пером, - все это не теряет никогда своей занимательности для читателей всех возрастов.
Кроме того, история плавания самого корабля, этого маленького русского мира с четырьмястами обитателей, носившегося два года по океанам, своеобразная жизнь плавателей, черты морского быта - все это также само по себе способно привлекать и удерживать за собою симпатии читателей.
Таким образом, автор и с этой стороны считает себя обязанным не перу своему, а этим симпатиям публики к морю и морякам продолжительным успехом своих путевых очерков. Сам он был поставлен своим положением, можно сказать, в необходимость касаться моря и моряков. Связанный строгими условиями плаваниями военного судна, он покидал корабль ненадолго - и ему приходилось часто сосредоточиваться на том, что происходило вокруг, в его плавучем жилище, и мешать приобретаемые, под влиянием мимолетных впечатлений, наблюдения над чужой природой и людьми с явлениями вседневной жизни у себя «дома», то есть на корабле.
Из этого, конечно, не могло выйти ни какого-нибудь специального, ученого (на что у автора и претензии быть не могло), ни даже сколько-нибудь систематического описания путешествия с строго определенным содержанием.
Вышло то, что мог дать
Пересматривая ныне вновь этот дневник своих воспоминаний, автор чувствует сам, и охотно винится в том, что он часто говорит о себе, являясь везде, так сказать, неотлучным спутником читателя.
Утверждают, что присутствие живой личности вносит много жизни в описании путешествий: может быть, это правда, но автор, в настоящем случае, не может присвоить себе этой цели, ни этой заслуги. Он, без намерения и также по необходимости, вводит себя в описания, и избежать этого для него трудно. Эпистолярная форма была принята им не как наиболее удобная для путевых очерков: письма действительно писались и посылались с разных пунктов к тем или другим друзьям, как это было условленно ими и им. А друзья интересовались не только путешествием, но и судьбою самого путешественника и его положением в новом быту. Вот причина его неотлучного присутствия в описаниях.
По возвращении его в Россию письма, по совету же друзей, были собраны, приведены в порядок - и из них составились эти два тома, являющиеся в третий раз перед публикою под именем «Фрегат „Паллада“».
Если этот фрегат, вновь пересмотренный, по возможности исправленный и дополненный заключительною главою, напечатанною в литературном сборнике «Складчина» в 1874 году, прослужит(как этот бывает с настоящими морскими судами после так называемого «тимберования», то есть капитальных исправлений) еще новый срок, между прочим и в среде юношества, автора сочтет себя награжденным сверх всяких ожиданий.
В надежде на это он охотно уступил свое право на издание «Фрегата „Паллада“» И. И. Глазунову, представителю старейшего в России книгопродавческого дома, посвящающего, без малого столетие, свою деятельность преимущественно изданию и распространению книг для юношества.
Издатель пожелал приложить к книге портрет автора: не имея причин противиться этому желанию, автор предоставил и это право его усмотрению тем охотнее, что исполнение этой работы принял на себя известный русский художник , резец которого представил публике прекрасные образцы искусства, между прочим недавно портрет покойного поэта Некрасова.
Январь, 1879
От Кронштадта до мыса Лизарда
Сборы, прощание и отъезд в Кронштадт. - Фрегат «Паллада». - Море и моряки. - Кают-компания. - Финский залив. - Свежий ветер. - Морская болезнь. - Готланд. - Холера на фрегате. - Падение человека в море. - Зунд. - Каттегат и Скагеррак. - Немецкое море. - Доггерская банка и Галлоперский маяк. - Покинутое судно. - Рыбаки. - Британский канал и Спитгедский рейд. - Лондон. - Похороны Веллингтона. - Заметки об англичанах и англичанках. - Возвращение в Портсмут. - Житье на «Кемпердоуне». - Прогулка по Портсмуту, Саутси, Портси и Госпорту. - Ожидание попутного ветра на Спитгедском рейде. - Вечер накануне Рождества. - Силуэт англичанина и русского. - Отплытие.
* * *
Меня удивляет, как могли вы не получить моего первого письма из Англии, от 2/14 ноября 1852 года, и второго из Гонконга, именно из мест, где об участи письма заботятся, как о судьбе новорожденного младенца. В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же. Не затерялись ли письма на материке, в датских или прусских владениях? Но теперь поздно производить следствие о таких пустяках: лучше вновь написать, если только это нужно…
Вы спрашиваете подробностей моего знакомства с морем, с моряками, с берегами Дании и Швеции, с Англией? Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка? Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь… И вдруг - на море! «Да как вы там будете ходить - качает?» - спрашивали люди, которые находят, что если заказать карету не у такого-то каретника, так уж в ней качает. «Как ляжете спать, что будете есть? Как уживетесь с новыми людьми?» - сыпались вопросы, и на меня смотрели с болезненным любопытством, как на жертву, обреченную пытке. Из этого видно, что у всех, кто не бывал на море, были еще в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о море и моряках, о капитанах, которые чуть не сажали на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях. «Там вас капитан на самый верх посадит, - говорили мне друзья и знакомые (отчасти и вы, помните?), - есть не велит давать, на пустой берег высадит». - «За что?» - спрашивал я. «Чуть не так сядете, не так пойдете, закурите сигару, где не велено». - «Я всё буду делать, как делают там», - кротко отвечал я. «Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, - говорили другие, - а шум, стукотня какая, запах, крик!» - «Сопьетесь вы там с кругу! - пугали некоторые, - пресная вода там в редкость, всё больше ром пьют». - «Ковшами, я сам видел, я был на корабле», - прибавил кто-то. Одна старушка всё грустно качала головой, глядя на меня, и упрашивала ехать «лучше сухим путем кругом света». Еще барыня, умная, милая, заплакала, когда я приехал с ней прощаться. Я изумился: я видался с нею всего раза три в год и мог бы не видаться три года, ровно столько, сколько нужно для кругосветного плавания, она бы не заметила. «О чем вы плачете?» - спросил я. «Мне жаль вас», - сказала она, отирая слезы. «Жаль потому, что лишний человек все-таки развлечение?» - заметил я. «А вы много сделали для моего развлечения?» - сказала она. Я стал в тупик: о чем же она плачет? «Мне просто жаль, что вы едете бог знает куда». Меня зло взяло. Вот как смотрят у нас на завидную участь путешественника! «Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, - сказал я, - если б вам было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом. «Полноте, - сказала она печально, - я знаю всё; но какою ценою достанется вам читать эту книгу? Подумайте, что ожидает вас, чего вы натерпитесь, сколько шансов не воротиться!.. Мне жаль вас, вашей участи, оттого я и плачу. Впрочем, вы не верите слезам, - прибавила она, - но я плачу не для вас: мне просто плачется».
Текущая страница: 1 (всего у книги 45 страниц) [доступный отрывок для чтения: 30 страниц]
200-летию со дня рождения великого русского писателя Ивана Александровича Гончарова посвящается
Со времени первого кругосветного путешествия Магеллана и Элькано прошло уже больше двух столетий, однако путешествие, начавшееся 7 октября 1852 г. на рейде Кронштадта, все равно стало событием неординарным. Во-первых, кругосветки все еще были наперечет, а русские моряки под командованием Ивана Крузенштерна впервые обошли вокруг Земли всего-то полвека назад. Во-вторых, в этот раз шли не просто так, а с особой и важной миссией – «открывать» Японию, налаживать отношения со страной, которая только-только начала отходить от многовековой политики жесткого изоляционизма. В-третьих – путешествию на фрегате «Паллада» суждено было войти в историю русской и мировой литературы. Впрочем, тогда об этом мало кто догадывался…
С точки зрения положения в обществе, Иван Александрович Гончаров в 1852 г. был абсолютно безвестен – скромный чиновник департамента внешней торговли министерства финансов, назначенный секретарем-переводчиком главы экспедиции, вице-адмирала Евфимия Путятина. В литературных же кругах его имя уже прозвучало: в 1847 г. в знаменитом «Современнике», основанном Пушкиным, было напечатано первое значительное произведение Гончарова – «Обыкновенная история». Но его главные романы – «Обломов» и «Обрыв» еще не были написаны. Как и «Фрегат “Паллада”» – книга для русской литературы XIX в. беспрецедентная.
Как-то так повелось, что Иван Гончаров воспринимается как писатель-домосед. То ли дело Пушкин – и в Крыму побывал, и на Кавказе. А Достоевский с Тургеневым вообще почти всю Европу исколесили. Гончаров же – это классическая русская дворянская усадьба, где Петербург или Москва – центр Вселенной. Таковы герои писателя: Адуев из «Обыкновенной истории», Илья Ильич Обломов, Райский из «Обрыва». Все они – люди умные, но слабохарактерные, не желающие или неспособные что-либо изменить в своей жизни. Многие критики даже пытались во что бы то ни стало убедить читателей, что Гончаров – это и есть Обломов… Но в данном случае автор оказался полной противоположностью своих персонажей.
Британия, Мадейра, Атлантика, Южная Африка, Индонезия, Сингапур, Япония, Китай, Филиппины: даже сегодня, в эпоху самолетов, такое путешествие – весьма непростое испытание. А Ивану Гончарову довелось пройти весь этот путь на парусном корабле. Были, конечно, минуты слабости, писатель даже собирался бросить все и вернуться из Англии домой. Но он все-таки выдержал, дошел до Японии. Затем пришлось возвращаться домой на лошадях – через всю Россию. И хотя путешествие не стало кругосветным, это был подвиг во благо своей страны. И во благо читателей. «Предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтобы слушали рассказ без скуки, без нетерпения», – такую задачу поставил перед собой Иван Гончаров. И он ее выполнил.
От издательства
Н а 2012 год пришлись сразу две юбилейные даты: 160 лет с того момента, когда фрегат «Паллада» отправился в свое путешествие, и 200 лет со дня рождения человека, это путешествие прославившего. Иван Александрович Гончаров появился на свет 6 (18) июня 1812 г. в Симбирске. Отец и мать, Александр Иванович и Авдотья Матвеевна, принадлежали к губернскому высшему свету: пусть и купечество, но – очень богатое. «Амбары, погреба, ледники переполнены были запасами муки, разного пшена и всяческой провизии для продовольствия нашего и обширной дворни. Словом, целое имение, деревня», – вспоминал писатель родительское хозяйство в автобиографическом очерке.
Казалось бы, будущее юноши предопределено: он должен наследовать отцовское дело. И действительно, все шло своим чередом – в 1822 г. Ивана, по настоянию матери (отец умер, когда мальчику было семь лет), отправили в Москву учиться в коммерческое училище. Учеба была скучной, единственной отдушиной стало чтение, прежде всего русская классика. В восемнадцать Иван не выдержал и попросил мать, чтобы его исключили из училища. После некоторых раздумий о своем будущем и месте в жизни Гончаров решил поступить на факультет словесности Московского университета. В это время в университете учились Лермонтов, Тургенев, Аксаков, Герцен, Белинский – будущий цвет русской литературы и критики.
Летом 1834 г., после окончания университета, Иван Гончаров, по собственным словам, почувствовал себя «свободным гражданином, перед которым открыты все пути в жизни». Правда, пути привели его в родной Симбирск, в эту «большую сонную деревню». В Симбирске Гончаров задерживаться не собирался, хотел только навестить родных, однако поступило выгодное предложение занять место секретаря губернатора. Иван Александрович согласился – в тот момент ему уже приходилось думать о деньгах, – но через одиннадцать месяцев перевелся в департамент внешней торговли министерства финансов, где ему предложили должность переводчика иностранной переписки. Место не слишком денежное, зато служба не слишком обременительная, оставлявшая массу времени для занятий сочинительством. Плюс – это был Петербург, а значит, возможность знакомства и общения с творческими людьми. Одно из таких знакомств в итоге и привело И. А. Гончарова на фрегат «Паллада».
Иван Александрович не собирался становиться путешественником. Но, как и всякий мальчик, в детстве он мечтал о море, о дальних походах, и когда случай представился, Гончаров им воспользовался.
* * *
В гостеприимном доме Майковых будущий писатель впервые оказался в 1835 г., вскоре после переезда в Санкт-Петербург. Он стал близким другом Майковых, учил детей главы семьи – Николая Аполлоновича. Спустя десяток лет одному из них, Аполлону Николаевичу, предложили отправиться в кругосветное плавание. Нужен был секретарь главы экспедиции, причем человек, хорошо владеющий русским языком, литератор. Когда Гончаров узнал, что Аполлон Майков отказался от предложения, он понял, что вот он – шанс, и, по его собственному выражению, «всех, кого мог, поставил на ноги».
Впрочем, оказалось, что руководитель экспедиции, вице-адмирал Е. В. Путятин, как раз нуждался в таком человеке, как Гончаров, ведь среди писателей желающих отправиться в опасное путешествие не нашлось. Сам же Иван Александрович был счастлив. Сорокалетний мужчина, «кабинетный чиновник», не скрывая чувств, писал о том, что сбылись его юношеские грезы: «Я все мечтал – и давно мечтал – об этом вояже… Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны… Я обновился: все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!»
Отметим только две крайних даты: 7 октября 1852 г., когда фрегат «Паллада» снялся с якоря на рейде Кронштадта, и 13 февраля 1855 г., когда Иван Гончаров вернулся в Петербург. Описывать все события и впечатления за эти два с половиной года, которых хватило бы на десяток жизней и книг, в небольшой статье – дело неблагодарное. Что удивительно, Иван Гончаров, с одной стороны, осознавал свой долг перед читателями и необходимость описать путешествие, но с другой – мысль о написании большой книги пришла к нему не сразу. Из Англии он просит друзей не показывать никому его писем, поскольку они «посылаются безо всяких видов и пишутся небрежно», и только в начале лета 1853 г. просит сохранить письма, так как они могут понадобиться «для записок».
Уже через два месяца после возвращения в «Отечественных записках», а затем в «Морском сборнике» и «Современнике» появились первые очерки об экспедиции на фрегате «Паллада». В конце года главы «Русские в Японии» вышли отдельным изданием. Первое полное издание книги «Фрегат “Паллада”» увидело свет в 1857 г.; при жизни автора (Иван Гончаров скончался в 1891 г.) оно выдержало еще пять изданий.
* * *
Когда 22 мая 1854 г. фрегат «Паллада» вошел в Императорскую (ныне Советскую) Гавань, его экипаж узнал о том, что Англия и Франция объявили России войну. Было решено отбуксировать судно в безопасное место на Амуре, однако ночной шторм сильно потрепал «Палладу» и в итоге фрегат остался в Императорской Гавани на зимовку. В апреле 1855 г. «Палладу» обнаружили суда Камчатской флотилии контр-адмирала В. С. Завойко, но времени на то, чтобы подготовить судно к выходу в море и проделать канал во льдах, не было. 31 января 1856 г. фрегат «Паллада» был затоплен.
Книгу с одноименным названием едва не постигла такая же судьба. Сам автор был готов «затопить» ее. В 1879 г., в предисловии к третьему изданию, Иван Александрович написал, что «не располагает более возобновлять ее [книги] издание, думая, что она отжила свою пору». Но читатели думали иначе, и книга надолго пережила автора. Времена меняются, технологии совершенствуются, скорости нарастают, а «Фрегат “Палладу”» по-прежнему читали, читают и будут читать…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
I. От Кронштадта до мыса Лизарда
Сборы, прощание и отъезд в Кронштадт. – Фрегат «Паллада». – Море и моряки. – Кают-компания. – Финский залив. – Свежий ветер. – Морская болезнь. – Готланд. – Холера на фрегате. – Падение человека в море. – Зунд. – Каттегат и Скагеррак. – Немецкое море. – Доггерская банка и Галлоперский маяк. – Покинутое судно. – Рыбаки. – Британский канал и Спитгедский рейд. – Лондон. – Похороны Веллингтона. – Заметки об англичанах и англичанках. – Возвращение в Портсмут. – Житье на «Кемпердоуне». – Прогулка по Портсмуту, Саутси, Портси и Госпорту. – Ожидание попутного ветра на Спитгедском рейде. – Вечер накануне Рождества. – Силуэт англичанина и русского. – Отплытие.
М еня удивляет, как могли вы не получить моего первого письма из Англии, от 2/14 ноября 1852 года, и второго из Гонконга, именно из мест, где об участи письма заботятся, как о судьбе новорожденного младенца. В Англии и ее колониях письмо есть заветный предмет, который проходит чрез тысячи рук, по железным и другим дорогам, по океанам, из полушария в полушарие, и находит неминуемо того, к кому послано, если только он жив, и так же неминуемо возвращается, откуда послано, если он умер или сам воротился туда же. Не затерялись ли письма на материке, в датских или прусских владениях? Но теперь поздно производить следствие о таких пустяках: лучше вновь написать, если только это нужно…
Вы спрашиваете подробностей моего знакомства с морем, с моряками, с берегами Дании и Швеции, с Англией? Вам хочется знать, как я вдруг из своей покойной комнаты, которую оставлял только в случае крайней надобности и всегда с сожалением, перешел на зыбкое лоно морей, как, избалованнейший из всех вас городскою жизнию, обычною суетой дня и мирным спокойствием ночи, я вдруг, в один день, в один час, должен был ниспровергнуть этот порядок и ринуться в беспорядок жизни моряка? Бывало, не заснешь, если в комнату ворвется большая муха и с буйным жужжаньем носится, толкаясь в потолок и в окна, или заскребет мышонок в углу; бежишь от окна, если от него дует, бранишь дорогу, когда в ней есть ухабы, откажешься ехать на вечер в конец города под предлогом «далеко ехать», боишься пропустить урочный час лечь спать; жалуешься, если от супа пахнет дымом, или жаркое перегорело, или вода не блестит, как хрусталь… И вдруг – на море! «Да как вы там будете ходить – качает?» – спрашивали люди, которые находят, что если заказать карету не у такого-то каретника, так уж в ней качает. «Как ляжете спать, что будете есть? Как уживетесь с новыми людьми?» – сыпались вопросы, и на меня смотрели с болезненным любопытством, как на жертву, обреченную пытке.
Из этого видно, что у всех, кто не бывал на море, были еще в памяти старые романы Купера или рассказы Мариета о море и моряках, о капитанах, которые чуть не сажали на цепь пассажиров, могли жечь и вешать подчиненных, о кораблекрушениях, землетрясениях. «Там вас капитан на самый верх посадит, – говорили мне друзья и знакомые (отчасти и вы, помните?), – есть не велит давать, на пустой берег высадит». – «За что?» – спрашивал я. «Чуть не так сядете, не так пойдете, закурите сигару, где не велено». – «Я всё буду делать, как делают там», – кротко отвечал я. «Вот вы привыкли по ночам сидеть, а там, как солнце село, так затушат все огни, – говорили другие, – а шум, стукотня какая, запах, крик!» – «Сопьетесь вы там с кругу! – пугали некоторые – Пресная вода там в редкость, всё больше ром пьют». – «Ковшами, я сам видел, я был на корабле», – прибавил кто-то. Одна старушка всё грустно качала головой, глядя на меня, и упрашивала ехать «лучше сухим путем кругом света».
Еще барыня, умная, милая, заплакала, когда я приехал с ней прощаться. Я изумился: я видался с нею всего раза три в год и мог бы не видаться три года, ровно столько, сколько нужно для кругосветного плавания, она бы не заметила. «О чем вы плачете?» – спросил я. «Мне жаль вас», – сказала она, отирая слезы. «Жаль потому, что лишний человек все-таки развлечение?» – заметил я. «А вы много сделали для моего развлечения?» – сказала она. Я стал в тупик: о чем же она плачет? «Мне просто жаль, что вы едете бог знает куда». Меня зло взяло. Вот как смотрят у нас на завидную участь путешественника! «Я понял бы ваши слезы, если б это были слезы зависти, – сказал я, – если б вам было жаль, что на мою, а не на вашу долю выпадает быть там, где из нас почти никто не бывает, видеть чудеса, о которых здесь и мечтать трудно, что мне открывается вся великая книга, из которой едва кое-кому удается прочесть первую страницу…» Я говорил ей хорошим слогом. «Полноте, – сказала она печально, – я знаю всё; но какою ценою достанется вам читать эту книгу? Подумайте, что ожидает вас, чего вы натерпитесь, сколько шансов не воротиться!.. Мне жаль вас, вашей участи, оттого я и плачу. Впрочем, вы не верите слезам, – прибавила она, – но я плачу не для вас: мне просто плачется».
Мысль ехать, как хмель, туманила голову, и я беспечно и шутливо отвечал на все предсказания и предостережения, пока еще событие было далеко. Я всё мечтал – и давно мечтал – об этом вояже, может быть, с той минуты, когда учитель сказал мне, что если ехать от какой-нибудь точки безостановочно, то воротишься к ней с другой стороны: мне захотелось поехать с правого берега Волги, на котором я родился, и воротиться с левого; хотелось самому туда, где учитель указывает пальцем быть экватору, полюсам, тропикам. Но когда потом от карты и от учительской указки я перешел к подвигам и приключениям Куков, Ванкуверов, я опечалился: что перед их подвигами Гомеровы герои, Аяксы, Ахиллесы и сам Геркулес? Дети! Робкий ум мальчика, родившегося среди материка и не видавшего никогда моря, цепенел перед ужасами и бедами, которыми наполнен путь пловцов. Но с летами ужасы изглаживались из памяти, и в воображении жили, и пережили молодость, только картины тропических лесов, синего моря, золотого, радужного неба.
«Нет, не в Париж хочу, – помните, твердил я вам, – не в Лондон, даже не в Италию, как звучно вы о ней ни пели, поэт1
А. Н. Майков (Прим. И. А. Гончарова
).
,– хочу в Бразилию, в Индию, хочу туда, где солнце из камня вызывает жизнь и тут же рядом превращает в камень всё, чего коснется своим огнем; где человек, как праотец наш, рвет несеяный плод, где рыщет лев, пресмыкается змей, где царствует вечное лето, – туда, в светлые чертоги Божьего мира, где природа, как баядерка, дышит сладострастием, где душно, страшно и обаятельно жить, где обессиленная фантазия немеет перед готовым созданием, где глаза не устанут смотреть, а сердце биться».
Всё было загадочно и фантастически прекрасно в волшебной дали: счастливцы ходили и возвращались с заманчивою, но глухою повестью о чудесах, с детским толкованием тайн мира. Но вот явился человек, мудрец и поэт, и озарил таинственные углы. Он пошел туда с компасом, заступом, циркулем и кистью, с сердцем, полным веры к Творцу и любви к Его мирозданию. Он внес жизнь, разум и опыт в каменные пустыни, в глушь лесов и силою светлого разумения указал путь тысячам за собою. «Космос!» Еще мучительнее прежнего хотелось взглянуть живыми глазами на живой космос. «Подал бы я, – думалось мне, – доверчиво мудрецу руку, как дитя взрослому, стал бы внимательно слушать, и, если понял бы настолько, насколько ребенок понимает толкования дядьки, я был бы богат и этим скудным разумением». Но и эта мечта улеглась в воображении вслед за многим другим. Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями: дни, хотя порознь разнообразные, сливались в одну утомительно-однообразную массу годов. Зевота за делом, за книгой, зевота в спектакле, и та же зевота в шумном собрании и в приятельской беседе!
И вдруг неожиданно суждено было воскресить мечты, расшевелить воспоминания, вспомнить давно забытых мною кругосветных героев. Вдруг и я вслед за ними иду вокруг света! Я радостно содрогнулся при мысли: я буду в Китае, в Индии, переплыву океаны, ступлю ногою на те острова, где гуляет в первобытной простоте дикарь, посмотрю на эти чудеса – и жизнь моя не будет праздным отражением мелких, надоевших явлений. Я обновился; все мечты и надежды юности, сама юность воротилась ко мне. Скорей, скорей в путь!
Странное, однако, чувство одолело меня, когда решено было, что я еду: тогда только сознание о громадности предприятия заговорило полно и отчетливо. Радужные мечты побледнели надолго; подвиг подавлял воображение, силы ослабевали, нервы падали по мере того, как наступал час отъезда. Я начал завидовать участи остающихся, радовался, когда являлось препятствие, и сам раздувал затруднения, искал предлогов остаться. Но судьба, по большей части мешающая нашим намерениям, тут как будто задала себе задачу помогать. И люди тоже, даже незнакомые, в другое время недоступные, хуже судьбы, как будто сговорились уладить дело. Я был жертвой внутренней борьбы, волнений, почти изнемогал. «Куда это? Что я затеял?» И на лицах других мне страшно было читать эти вопросы. Участие пугало меня. Я с тоской смотрел, как пустела моя квартира, как из нее понесли мебель, письменный стол, покойное кресло, диван. Покинуть всё это, променять на что?
Жизнь моя как-то раздвоилась, или как будто мне дали вдруг две жизни, отвели квартиру в двух мирах. В одном я – скромный чиновник, в форменном фраке, робеющий перед начальническим взглядом, боящийся простуды, заключенный в четырех стенах с несколькими десятками похожих друг на друга лиц, вицмундиров. В другом я – новый аргонавт, в соломенной шляпе, в белой льняной куртке, может быть, с табачной жвачкой во рту, стремящийся по безднам за золотым руном в недоступную Колхиду, меняющий ежемесячно климаты, небеса, моря, государства. Там я редактор докладов, отношений и предписаний; здесь – певец, хотя ex officio, похода. Как пережить эту другую жизнь, сделаться гражданином другого мира? Как заменить робость чиновника и апатию русского литератора энергиею мореходца, изнеженность горожанина – загрубелостью матроса? Мне не дано ни других костей, ни новых нерв. А тут вдруг от прогулок в Петергоф и Парголово шагнуть к экватору, оттуда к пределам Южного полюса, от Южного к Северному, переплыть четыре океана, окружить пять материков и мечтать воротиться… Действительность, как туча, приближалась всё грозней и грозней; душу посещал и мелочной страх, когда я углублялся в подробный анализ предстоящего вояжа. Морская болезнь, перемены климата, тропический зной, злокачественные лихорадки, звери, дикари, бури – всё приходило на ум, особенно бури.
Хотя я и беспечно отвечал на все, частию трогательные, частию смешные, предостережения друзей, но страх нередко и днем и ночью рисовал мне призраки бед. То представлялась скала, у подножия которой лежит наше разбитое судно, и утопающие напрасно хватаются усталыми руками за гладкие камни; то снилось, что я на пустом острове, выброшенный с обломком корабля, умираю с голода… Я просыпался с трепетом, с каплями пота на лбу. Ведь корабль, как он ни прочен, как ни приспособлен к морю, что он такое? – щепка, корзинка, эпиграмма на человеческую силу. Я боялся, выдержит ли непривычный организм массу суровых обстоятельств, этот крутой поворот от мирной жизни к постоянному бою с новыми и резкими явлениями бродячего быта? Да, наконец, хватит ли души вместить вдруг, неожиданно развивающуюся картину мира? Ведь это дерзость почти титаническая! Где взять силы, чтоб воспринять массу великих впечатлений? И когда ворвутся в душу эти великолепные гости, не смутится ли сам хозяин среди своего пира?
Я справлялся, как мог, с сомнениями: одни удалось победить, другие оставались нерешенными до тех пор, пока дойдет до них очередь, и я мало-помалу ободрился. Я вспомнил, что путь этот уже не Магелланов путь, что с загадками и страхами справились люди. Не величавый образ Колумба и Васко де Гама гадательно смотрит с палубы вдаль, в неизвестное будущее: английский лоцман, в синей куртке, в кожаных панталонах, с красным лицом, да русский штурман, с знаком отличия беспорочной службы, указывают пальцем путь кораблю и безошибочно назначают день и час его прибытия. Между моряками, зевая апатически, лениво смотрит «в безбрежную даль» океана литератор, помышляя о том, хороши ли гостиницы в Бразилии, есть ли прачки на Сандвичевых островах, на чем ездят в Австралии? «Гостиницы отличные, – отвечают ему, – на Сандвичевых островах найдете всё: немецкую колонию, французские отели, английский портер – все, кроме – диких».
В Австралии есть кареты и коляски; китайцы начали носить ирландское полотно; в Ост-Индии говорят всё по-английски; американские дикари из леса порываются в Париж и в Лондон, просятся в университет; в Африке черные начинают стыдиться своего цвета лица и понемногу привыкают носить белые перчатки. Лишь с большим трудом и издержками можно попасть в кольца удава или в когти тигра и льва. Китай долго крепился, но и этот сундук с старою рухлядью вскрылся – крышка слетела с петель, подорванная порохом. Европеец роется в ветоши, достает, что придется ему впору, обновляет, хозяйничает… Пройдет еще немного времени, и не станет ни одного чуда, ни одной тайны, ни одной опасности, никакого неудобства. И теперь воды морской нет, ее делают пресною, за пять тысяч верст от берега является блюдо свежей зелени и дичи; под экватором можно поесть русской капусты и щей. Части света быстро сближаются между собою: из Европы в Америку – рукой подать; поговаривают, что будут ездить туда в сорок восемь часов, – пуф, шутка конечно, но современный пуф, намекающий на будущие гигантские успехи мореплавания. Скорей же, скорей в путь! Поэзия дальних странствий исчезает не по дням, а по часам. Мы, может быть, последние путешественники, в смысле аргонавтов: на нас еще, по возвращении, взглянут с участием и завистью.
Казалось, все страхи, как мечты, улеглись: вперед манил простор и ряд неиспытанных наслаждений. Грудь дышала свободно, навстречу веяло уже югом, манили голубые небеса и воды. Но вдруг за этою перспективой возникало опять грозное привидение и росло по мере того, как я вдавался в путь. Это привидение была мысль: какая обязанность лежит на грамотном путешественнике перед соотечественниками, перед обществом, которое следит за плавателями? Экспедиция в Японию – не иголка: ее не спрячешь, не потеряешь. Трудно теперь съездить и в Италию, без ведома публики, тому, кто раз брался за перо. А тут предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтоб слушали рассказ без скуки, без нетерпения. Но как и что рассказывать и описывать? Это одно и то же, что спросить, с какою физиономией явиться в общество?
Нет науки о путешествиях: авторитеты, начиная от Аристотеля до Ломоносова включительно, молчат; путешествия не попали под ферулу риторики2
То есть не зависят от строгих правил красноречия. (Здесь и далее, если не указано иное, – примечания редактора).
И писатель свободен пробираться в недра гор, или опускаться в глубину океанов, с ученою пытливостью, или, пожалуй, на крыльях вдохновения скользить по ним быстро и ловить мимоходом на бумагу их образы; описывать страны и народы исторически, статистически или только посмотреть, каковы трактиры, – словом, никому не отведено столько простора и никому от этого так не тесно писать, как путешественнику. Говорить ли о теории ветров, о направлении и курсах корабля, о широтах и долготах или докладывать, что такая-то страна была когда-то под водою, а вот это дно было наруже; этот остров произошел от огня, а тот от сырости; начало этой страны относится к такому времени, народ произошел оттуда, и при этом старательно выписать из ученых авторитетов, откуда, что и как? Но вы спрашиваете чего-нибудь позанимательнее. Всё, что я говорю, очень важно; путешественнику стыдно заниматься будничным делом: он должен посвящать себя преимущественно тому, чего уж нет давно, или тому, что, может быть, было, а может быть, и нет. «Отошлите это в ученое общество, в академию, – говорите вы, – а беседуя с людьми всякого образования, пишите иначе. Давайте нам чудес, поэзии, огня, жизни и красок!»
Чудес, поэзии! Я сказал, что их нет, этих чудес: путешествия утратили чудесный характер. Я не сражался со львами и тиграми, не пробовал человеческого мяса. Всё подходит под какой-то прозаический уровень. Колонисты не мучат невольников, покупщики и продавцы негров называются уже не купцами, а разбойниками; в пустынях учреждаются станции, отели; через бездонные пропасти вешают мосты. Я с комфортом и безопасно проехал сквозь ряд португальцев и англичан – на Мадере и островах Зеленого Мыса; голландцев, негров, готтентотов и опять англичан – на мысе Доброй Надежды; малайцев, индусов и… англичан – в Малайском архипелаге и Китае, наконец, сквозь японцев и американцев – в Японии. Что за чудо увидеть теперь пальму и банан не на картине, а в натуре, на их родной почве, есть прямо с дерева гуавы, мангу и ананасы, не из теплиц, тощие и сухие, а сочные, с римский огурец величиною? Что удивительного теряться в кокосовых неизмеримых лесах, путаться ногами в ползучих лианах, между высоких, как башни, деревьев, встречаться с этими цветными странными нашими братьями? А море? И оно обыкновенно во всех своих видах, бурное или неподвижное, и небо тоже, полуденное, вечернее, ночное, с разбросанными, как песок, звездами.
Всё так обыкновенно, всё это так должно быть. Напротив, я уехал от чудес: в тропиках их нет. Там всё одинаково, всё просто. Два времени года, и то это так говорится, а в самом деле ни одного: зимой жарко, а летом знойно; а у вас там, на «дальнем севере», четыре сезона, и то это положено по календарю, а в самом-то деле их семь или восемь. Сверх положенных, там в апреле является нежданное лето, морит духотой, а в июне непрошеная зима порошит иногда снегом, потом вдруг наступит зной, какому позавидуют тропики, и всё цветет и благоухает тогда на пять минут под этими страшными лучами. Раза три в год Финский залив и покрывающее его серое небо нарядятся в голубой цвет и млеют, любуясь друг другом, и северный человек, едучи из Петербурга в Петергоф, не насмотрится на редкое «чудо», ликует в непривычном зное, и всё заликует: дерево, цветок и животное. В тропиках, напротив, страна вечного зефира, вечного зноя, покоя и синевы небес и моря. Всё однообразно!
И поэзия изменила свою священную красоту. Ваши музы, любезные поэты3
В. Г. Бенедиктов и А. Н. Майков. (Прим. И. А. Гончарова
)
Законные дочери парнасских камен, не подали бы вам услужливой лиры, не указали бы на тот поэтический образ, который кидается в глаза новейшему путешественнику. И какой это образ! Не блистающий красотою, не с атрибутами силы, не с искрой демонского огня в глазах, не с мечом, не в короне, а просто в черном фраке, в круглой шляпе, в белом жилете, с зонтиком в руках. Но образ этот властвует в мире над умами и страстями. Он всюду: я видел его в Англии – на улице, за прилавком магазина, в законодательной палате, на бирже. Всё изящество образа этого, с синими глазами, блестит в тончайшей и белейшей рубашке, в гладко выбритом подбородке и красиво причесанных русых или рыжих бакенбардах. Я писал вам, как мы, гонимые бурным ветром, дрожа от северного холода, пробежали мимо берегов Европы, как в первый раз пал на нас у подошвы гор Мадеры ласковый луч солнца и, после угрюмого, серо-свинцового неба и такого же моря, заплескали голубые волны, засияли синие небеса, как мы жадно бросились к берегу погреться горячим дыханием земли, как упивались за версту повеявшим с берега благоуханием цветов. Радостно вскочили мы на цветущий берег, под олеандры.
Я сделал шаг и остановился в недоумении, в огорчении: как, и под этим небом, среди ярко блещущих красок моря зелени… стояли три знакомых образа в черном платье, в круглых шляпах! Они, опираясь на зонтики, повелительно смотрели своими синими глазами на море, на корабли и на воздымавшуюся над их головами и поросшую виноградниками гору. Я шел по горе; под портиками, между фестонами виноградной зелени, мелькал тот же образ; холодным и строгим взглядом следил он, как толпы смуглых жителей юга добывали, обливаясь потом, драгоценный сок своей почвы, как катили бочки к берегу и усылали вдаль, получая за это от повелителей право есть хлеб своей земли. В океане, в мгновенных встречах, тот же образ виден был на палубе кораблей, насвистывающий сквозь зубы: «Rule, Britannia, upon the sea4
Властвуй, Британия на морях (англ.).
». Я видел его на песках Африки, следящего за работой негров, на плантациях Индии и Китая, среди тюков чаю, взглядом и словом, на своем родном языке, повелевающего народами, кораблями, пушками, двигающего необъятными естественными силами природы… Везде и всюду этот образ английского купца носится над стихиями, над трудом человека, торжествует над природой!
Но довольно делать pas de gе́ants5
Гигантские шаги (франц.).
: будем путешествовать умеренно, шаг за шагом. Я уже успел побывать с вами в пальмовых лесах, на раздолье океанов, не выехав из Кронштадта. Оно и нелегко: если, сбираясь куда-нибудь на богомолье, в Киев или из деревни в Москву, путешественник не оберется суматохи, по десяти раз кидается в объятия родных и друзей, закусывает, присаживается и т. п., то сделайте посылку, сколько понадобится времени, чтобы тронуться четыремстам человек – в Японию. Три раза ездил я в Кронштадт, и всё что-нибудь было еще не готово. Отъезд откладывался на сутки, и я возвращался еще провести день там, где провел лет семнадцать и где наскучило жить. «Увижу ли я опять эти главы и кресты?» – прощался я мысленно, отваливая в четвертый и последний раз от Английской набережной.
Наконец 7 октября фрегат «Паллада» снялся с якоря. С этим началась для меня жизнь, в которой каждое движение, каждый шаг, каждое впечатление были не похожи ни на какие прежние.
Вскоре всё стройно засуетилось на фрегате, до тех пор неподвижном. Все четыреста человек экипажа столпились на палубе, раздались командные слова, многие матросы поползли вверх по вантам, как мухи облепили реи, и судно окрылилось парусами. Но ветер был не совсем попутный, и потому нас потащил по заливу сильный пароход и на рассвете воротился, а мы стали бороться с поднявшимся бурным или, как моряки говорят, «свежим» ветром. Началась сильная качка. Но эта первая буря мало подействовала на меня: не бывши никогда в море, я думал, что это так должно быть, что иначе не бывает, то есть что корабль всегда раскачивается на обе стороны, палуба вырывается из-под ног и море как будто опрокидывается на голову.
Гончаров решился по собственной инициативе на кругосветное путешествие. Приезжая в какой-либо порт, он стремился дополнить морскую поездку путешествием по суше, использовал каждый час стоянки судна для знакомства с жизнью чужих городов и стран (писатель принял участие в экспедиции в глубь Африканского континента), при этом он сравнивал себя с путешествующим Обломовым.
Книга очерков Гончарова «Фрегат „Паллада“» (1855—1858) представляет «Одиссею» плавания русских моряков вокруг Европы, Африки и Азии. Не являясь образцом маринистики в прямом смысле слова, т. е. не будучи посвящена воспроизведению специфики труда и быта матросов и офицеров флота, онаживо и занимательно рассказывает о быте «корабля, этого маленького русского мира с четырьмястами» обитателей.
При этом в своих путевых очерках писатель размышляет над важными проблемами современной общественной жизни. В его книге о плавании фрегата «Паллада» ощутимо вызревание идеи романа «Обломов».
Такова диалектика творческого процесса Гончарова: для изображения «тотальной», гиперболической, при всей своей реальности, неподвижности героя писатель должен был два с половиной года странствовать, переплыть ряд морей и океанов, пересечь часть Африки, Азию и Европу от Тихого океана до Петербурга.
Для того чтобы осознать и выразить опасность патриархального застоя, он должен был ознакомиться с жизнью стран с высоким развитием промышленности и торговли, задуматься над положительными результатами их исторического опыта и над сопутствующими ему отрицательными явлениями.
Для того чтобы вполне понять истоки бездеятельности и распада воли, вредное влияние на личность романтического ухода от реальности и поверить в возможность преодоления этих общественно-психологических явлений, он должен был приобщиться к «маленькому русскому миру», спаянному, несмотря на неблагоприятные условия (палочная дисциплина, социальное неравенство), единством задач, сознанием необходимости труда каждого члена экипажа и целесообразностью деятельности всех.
Обозримость и ясность задач и целей напряженного труда выковывает характеры людей, закаляет их волю, придает смысл их жизни. Выражением этого настроя является и готовность каждого из них в любой момент к напряженному героическому труду и даже смерти, и склонность к веселью, изобретательность в увеселениях.
Характеризуя своего вестового Фаддеева как типичного матроса, Гончаров отмечает его умственную самостоятельность и трудовую и военную выучку. «Я изучил его недели в три окончательно <...> он меня, я думаю, в три дня. Сметливость и „себе на уме“ были не последними его достоинствами, которые прикрывались у него наружною неуклюжестью костромитянина и субординациею матроса.
„Помоги моему человеку установить вещи в каюте“, — отдал я ему первое приказание. И то, что моему слуге стало бы на два утра работы, Фаддеев сделал в три приема».
В том, как Фаддеев расставляет вещи, сказывается особая, специфическая «домовитость» матроса. Гончаров отмечает, что, до того как новый человек проникнет в логику расположения предметов на корабле, «интерьер» кают кажется ему мрачным и неудобным, но как только в плавании обнаруживается целесообразность всего окружающего, корабль начинает восприниматься им как уютный и надежный дом.
В открытом море корабль — и дом, и воплощение родины. В обыденном обслуживании этогодома моряк отстаивает свою «малую землю» от стихий, а иногда и от военной опасности. Экспедиция, в которой участвовал Гончаров, помимо гласной и достаточно серьезной задачи изучения портов и колоний имела негласную дипломатическую миссию на Дальнем Востоке.
В момент выполнения ею этой задачи разразилась война между Россией и Турцией, в которой на стороне Турции приняли участие Англия и Франция. Военный фрегат «Паллада» оказался перед возможностью нападения на него технически несравненно лучше оснащенных английских кораблей, и команда готова была сражаться до конца и взорвать судно.
Заботы, связанные с военной ситуацией, Гончаров не отразил в книге, но показал, что ежедневная работа моряков сродни воинскому подвигу. Гончаров специально останавливается на смысле обычного явления морской жизни: аврала — коллективного труда, требующего напряжения сил всех и каждого и нередко сопряженного с опасностью для жизни
Труд и опасность будничны и нераздельны в этом быту. «Я не мог надивиться его деятельности, способностям и силе», — пишет о Фаддееве автор и далее отмечает в своем вестовом мужество, проявляемое народом и в странствиях и в труде, и верность долгу, типичные для человека из народа: «С этим же равнодушием он <...> смотрит и на новый прекрасный берег, и на не виданное им дерево, человека — словом, все отскакивает от этого спокойствия, кроме одного ничем не сокрушимого стремления к своему долгу — к работе, к смерти, если нужно».
Равнодушие матроса к экзотической природе не есть выражение обломовского отношения к непривычным явлениям, охарактеризованного Гончаровым в «Сне Обломова». Моряк привык к необычайному, как к обыденному. Он не удивляется пальме и не любуется ею, так же как крестьянин, косящий траву, не любуется цветами.
Работа, служба, всегда требующая собранности, поглощает его, и его сдержанность при созерцании экзотических чудес, так же как и при смертельной опасности, определяется сосредоточенностью, занятостью или готовностью к труду.
Гончаров отмечает в матросах вместе с тем и черты, роднящие их с Захаром — крепостным «человеком» Обломова. Матросы вовсе не «идеальные», особенные от природы люди, но их служба развивает в них лучшие черты характера — мужество, волю, сознание своего долга, трудолюбие, честность, тогда как самое положение дворового, его бесправие, бессмысленность и унизительность его труда разлагают его.
Точно так же, рисуя мужество и неутомимую деятельность офицеров, Гончаров подчеркивает, что эти люди воспитаны условиями службы на море и закалены ими. И в смелых, деятельных моряках писатель готов подчас обнаружить «рудименты» обломовщины, но склонность к лени или сибаритству не сковывает их волю, а лишь придает им милую простоту и непосредственность.
О лейтенанте Бутакове Гончаров писал своим друзьям Языковым: «Он весь век служил в Черном море, — и не даром: он великолепный моряк. При бездействии он апатичен или любит приткнуться куда-нибудь в уголок и поспать; но в бурю и вообще в критическую минуту — весь огонь <...>
Он второе лицо на фрегате, и чуть нужна распорядительность, быстрота, лопнет ли что-нибудь, сорвется ли с места, потечет ли вода потоками в корабль — голос его слышен над всеми и всюду, а быстрота его соображений и распоряжений изумительна».
Здесь мы сталкиваемся с мотивом, который проходит через всю книгу очерков «Фрегат „Паллада“»: смелость и энергия моряков — и матросов, и командиров — определяется целесообразностью и важностью стоящих перед ними задач. Такая трактовка природы подлинного героизма прекрасно вязалась с антиромантической тенденцией, пронизывающей очерки.
Говорит ли писатель о преимуществах паровых двигателей перед парусами и об архаичности красивых, но технически не современных и обреченных на «вымирание» парусных судов, опровергает ли ходячие представления о романтике морской жизни и о природных явлениях на экваторе, подтрунивает ли над эстетическим отношением к экзотике дальних стран своих друзей — поэтов А. Майкова и В. Бенедиктова, — всюду как бы слышится голос Адуева-старшего, произносящего свое любимое: «Закрой клапан!».
Но в отличие от дюдяшки Адуева, устраняющегося от вмешательства в дела юноши и от ответственности за его будущее, «апатичный» Гончаров «заманивает» читателя в мир подлинного героизма, призывает к непоказной серьезной любознательности.
Он как бы берет молодого читателя с собою в плаванье и приобщает к будням корабельной жизни, раскрывая их простую, но подлинную значительность. Наслаждаясь освобождением от рутины петербургской жизни («Дни мелькали, жизнь грозила пустотой, сумерками, вечными буднями <...>
Каждая экспедиция входит в историю цивилизации, в бесконечную цепь подвигов человека во имя постижения вселенной. В XIX в., когда социальный прогресс, развитие науки и техники приобрели невиданные до того темпы, познание родной планеты — Земли — вступило, как думает Гончаров, в новую фазу. «„Космос!“ Еще мучительнее прежнего хотелось взглянуть живыми глазами на живой космос»; «Скорей же, скорей в путь! Поэзия дальних странствий исчезает не по дням, а по часам. Мы, может быть, последние путешественники, в смысле аргонавтов: на нас еще, по возвращении, взглянут с участием и завистью», — пишет он, передавая мысли, заставившие его отбросить все сомнения и решиться участвовать в плавании фрегата «Паллада».
Гончаров, конечно, не предвидел, что через несколько десятилетий развернется героическая всемирная эпопея завоевания Северного полюса новыми аргонавтами, но он выражал настроения, воспитывавшие деятелей для подобных свершений. Вот почему «Фрегат „Паллада“» вскоре после своего появления вошел в круг любимого чтения юношества.
Размеренная жизнь мореплавателей во время пребывания корабля в тихих водах напоминала писателю быт «степной деревни», т. е. среднерусских захолустных мест (ср. у Тургенева «Степной король Лир»). Однако для Гончарова вся прелесть корабельной жизни тем и определялась, что за ее внешним спокойствием и однообразием стояла неутомимая деятельность, отдых был подготовкой к моментам напряжения всех сил, всех способностей, которые были часты во время плаванья и к которым члены экипажа всегда были готовы.
Гончаров наблюдал с интересом и вниманием и другую сторону быта моряков: замкнутая жизнь команды, регламентированный и четко организованный строй которой отражал многие существенные черты бытия русского общества, постоянно приходила в соприкосновение с мировой жизнью в ее разнообразных проявлениях.
Уже в «Обыкновенной истории» Гончарова выявился его интерес к социально-исторической проблеме прогресса. Эта проблема должна была занять также важное место в кругу вопросов, поставленных в романе «Обломов».
Во время кругосветного путешествия Гончаров впервые и с исключительной для человека его времени ясностью увидел, что социальные перемены, ломающие вековые отношения в России, происходят на фоне изменения мировой политики и самого характера взаимоотношений между странами. Океан не разделяет народы, а соединяет их.
Он становится большой дорогой, по которой курсируют суда крупных промышленных стран Европы, в поисках сырья и рабочих рук распространяющих свои торговые представительства, а в случае необходимости готовых применить и военную силу для подчинения народов Африки и Азии.
Горячий сторонник европейской цивилизации, порой недооценивающий завоевания культуры Востока, Гончаров сменяет тон добродушной иронии, в котором он преимущественно ведет повествование, на лирический, с пафосом выражая свою уверенность в том, что предприимчивость, бесстрашие и технический гений современного человека в конечном счете принесут человечеству благо, а не порабощение, что промышленный век не уничтожит человечности.
Героев-мечтателей на морских путях сменилипростые люди, специалисты: «Я вспомнил, что путь этот уже не Магелланов путь, что с загадками и страхами справились люди. Не величавый образ Колумба и Васко де Гама гадательно смотрит с палубы в даль, в неизвестное будущее: английский лоцман, в синей куртке, в кожаных панталонах, с красным лицом, да русский штурман, с знаком отличия беспорочной службы, указывают пальцем путь кораблю...» — заявляет писатель, начиная свои очерки, и уже в этих вводных абзацах возникает эпический образ человека нового времени, занимающего скромное место среди других специалистов-тружеников, но несущего в себе героическое начало.
Этот образ, воплощенный в фигурах русских матросов и офицеров, объективно противостоит в книге образам снующих по всему миру в поисках наживы и бесцеремонно насаждающих свой образ жизни английских купцов.
История русской литературы: в 4 томах / Под редакцией Н.И. Пруцкова и других - Л., 1980-1983 гг.
Путевые очерки «Фрегат «Паллада» имеют большое познавательное и художественное значение. Своеобразие стиля очерков очень верно определил Н. А. Некрасов, отмечая «красоту изложения, свежесть содержания и ту художественную умеренность красок, которая составляет особенность описания г. Гончарова, не выставляя ничего слишком резко, но в целом передавая предмет со всею верностью, мягкостью и разнообразием тонов».
В очерках ощущается противоречивость мировоззрения Гончарова, но они ценны для нас правдивым изображением фактов.
Передавая день за днем свои наблюдения и впечатления в новой и необычной для него среде, незаметно для читателя вовлекая его в интересы этой среды, в жизнь окружающих людей, Гончаров не забывает род- 1 ной страны. Яркие картины жизни буржуазного Запада, ‘ таинственного Востока не могут заслонить от художника картины родного, сонного царства крепостной России. Оно встает перед ним, где бы он ни был: среди шума и суеты Лондона, на песчаном берегу Африки или под тропическим небом Цейлона.
«Фрегат «Паллада» имел большой успех у читателей. При жизни Гончарова книга издавалась пять раз. Д. И. Писарев отмечал, что «Фрегат «Паллада» встречен был русским читателем «с такой радостью, с какой редко встречаются на Руси литературные произведения». Сам Гончаров писал: «История плавания самого корабля, этого маленького русского мира с четырьмястами обитателей, носившегося два года по океанам, своеобразная жизнь плавателей, черты морского быта - все это также само по себе способно привлекать и удерживать за собой симпатии читателей».
Первой страной, где фрегат имел длительную стоянку, была Англия. Из крепостнической империи Николая I Гончаров попал в «классическую» страну капитализма, своими глазами увидел буржуазный мир в его наиболее полном развитии. В Англии и других странах, в колониях Гончаров увидел, как под влиянием капиталистических отношений отмирают патриархальные формы жизни. Поэтому закономерно, что центральной темой очерков Гончарова, трезвого и проницательного писателя, стала тема капитализма.
Гончаров понимает историческую неизбежность победы нового, более прогрессивного уклада жизни, одобряет «материальный прогресс». И вместе с тем в своих очерках Гончаров осуждает буржуазное общество, его пороки. Внимательный и тонкий наблюдатель, он видит лицемерие буржуазии, жестокое обращение с населением колоний, грабеж чужих стран.
Где бы ни был Гончаров, его всегда интересовал быт народа.
В Лондоне он, в отличие от других путешественников, не посетил Британский музей - всемирно-известное собрание достижений человеческой культуры. Его интересовали улицы, дома, люди: «Чем смотреть на сфинксы и обелиски, мне лучше нравится простоять целый час на перекрестке и смотреть, как встретятся два англичанина, сначала попробуют оторвать друг у друга руку, потом осведомятся взаимно о здоровье и пожелают один другому всякого благополучия… с любопытством смотрю, как столкнутся две кухарки, с корвинами на плечах, как несется нескончаемая двойная, тройная цепь экипажей, подобно реке, как из нее с не-» подражаемой ловкостью вывернется один экипаж и сольется с другою нитью; или как вся эта цепь мгновенно онемеет, лишь только полисмен с тротуара поднимет руку. В тавернах, в театрах - везде пристально смотрю, как и что делают, как веселятся, едят, пьют…»
Гончаров обратил внимание на «суету и движение». Люди изобретают «машины, пружинки, таблицы» и не замечают того, что становятся сами «новейшими машинами». Гончарова возмущало ханжество и лицемерие английского буржуазного общества: «Вся английская торговля прочна, кредит непоколебим, а между тем покупателю в каждой лавке надо брать расписку в получении денег. Законы против воров многи и строги, а Лондон считается, между прочим, образцового школою мошенничества, и воров числится там несколько десятков тысяч; даже” ими, как товарами, снабжается континент, и искусство запирать замки спорит с искусством отпирать их… филантропия возведена в степень общественной обязанности, а от бедности гибнут не только отдельные лица, семейства, но цельте страны под английским управлением. Между тем этот нравственный народ по воскресеньям ест черствый хлеб, не позволяет вам в вашей комнате заиграть на фортепияно или засвистать на улице. Призадумаешься над репутацией умного, делового, религиозного, нравственного и свободного народа!»
Что же порождает это бездушное делячество людей, единственной целью которых является обогащение? Ответ один: капиталистический уклад жизни.
Правда, Гончаров не всегда понимал, какие бедствия несет английский капитал народам колоний и зависим мых стран, и поэтому в его очерках встречаются неверные, необъективные оценки результатов хозяйничания Англии в ее колониях.
Гончаров с присущим ему мастерством живописца рисует яркие, запоминающиеся карзины жизни Африки: «Вот стройный, красивый негр финго, или Мозамбик, тащит тюк на плечах, это «кули», наемный слуга, носильщик, бегающий на посылках; вот другой из илемени зулу, а чаще готтентот, на козлах ловко управляет парой лошадей…» Симпатизируя народам Африки, угнетаемым английскими и другими колонизаторами, Гончаров показывает условия, в которых жили эти народы, и эти картины далеки от того, что хотел бы видеть Гончаров, веривший в благотворное влияние «сильных мира сего» - английских предпринимателей - на обездоленные народы Африки.
Гончаров пишет о «не совсем бескорыстных действиях» поселившихся среди кафров христианских миссионеров, о том, что кафров согнали с обширных земель в такое время, «когда еще хлеб был на корню и племя оставалось без продовольствия». Эти картины говорят сами за себя. Они разоблачают хищническую сущность капитализма. Много места Гончаров уделяет показу «цивилизаторской» деятельности англичан в Китае.
С гневом и презрением пишет он о низости колонизаторов, которые на счет китайцев «обогащаются, отравляют их1, да еще и презирают свои жертвы».
В «цивилизации» Дальнего Востока английские дельцы были главными, но не единственными. Гончаров пишет о приходе «новых» колонизаторов: «Люди Соединенных Штатов Северной Америки уже явились сюда с бумажными и шерстяными тканями, ружьями, пушками и прочими орудиями новейшей цивилизации».
Новые «цивилизаторы» посылают миссионеров распространять христианство и постепенно прибирают к рукам богатства «благословенных островов». А острова, действительно, богаты: сахарные плантации, много лесов, благодатная почва и климат. Разве могут пройти мимо таких богатств «цивилизаторы»!
Два очерка посвящены Японии - главной цели кругосветного путешествия, страны, по словам Маркса, с «чисто феодальной организацией землевладения», с остатками средневековья.
Эти очерки знакомили русского читателя со страной, о которой в то время было известно еще очень мало. Гончаров встречается с прогрессивно настроенными людьми, которые стремились изменить изжившие себя порядки. В этих людях Гончаров видит будущее Япо-
Писатель имеет в виду ввоз в Китай опиума, нии. Как всегда, он с большой теплотой пишет о простом народе: «Сколько у них жизни кроется… сколько веселости, игривости. Куча способностей, дарования - все это видно в мелочах, в пустом разговоре, но видно также, что нет только содержания, что все собственные силы жизни перекипели, перегорели и требуют новых, освежительных начал».
В очерках о пребывании в Японии Гончаров рассказывает и о переговорах, которые велись адмиралом Путятиным с японским правительством. В качестве секретаря адмирала он присутствовал на этих переговорах и подробно описал их.
Миссии Путятина в Петербурге придавалось большое значение. Ее целью было наладить торговые и дипломатические отношения с Японией.
Русская миссия настойчиво вела переговоры с японскими представителями. Совершенно неожиданно возникли серьезные осложнения: началась Крымская война. Русские моряки еще до объявления войны решили: при встрече с превосходящими силами противника бороться до конца и в случае необходимости взорвать фрегат.
Адмирал Путятин, - писал Гончаров в сентябре 1854 года, - «все ожидал, что война с Англией не состоится или внезапно кончится и что он в состоянии будет оканчивать свои поручения в Японии и Китае в тех же размерах и не торопясь, как начал, причем ему необходим будет и секретарь.
Книга «Фрегат “Паллада”» великого русского писателя Ивана Александровича Гончарова (1812-1891) – явление в своем роде уникальное. Ни один из классиков отечественной литературы, ни до, ни после Гончарова, не участвовал в подобном путешествии. Те же русские, кому довелось пройти этот путь: из России через Британию и Южную Африку в Индонезию, Сингапур, Японию, Китай, Филиппины, не были классиками русской литературы…Путешествие, начавшееся 7 октября 1852 г. на рейде Кронштадта, стало для России событием неординарным. Во-первых, кругосветки все еще были наперечет, а русские моряки под командованием Ивана Крузенштерна впервые обошли вокруг Земли всего-то полвека назад. Во-вторых, в этот раз шли не просто так, а с особой и важной миссией – «открывать» Японию, налаживать отношения со страной, которая только-только начала отходить от многовековой политики жесткого изоляционизма. В-третьих – путешествию на фрегате «Паллада» суждено было войти в историю русской и мировой литературы. Впрочем, тогда об этом мало кто догадывался…С точки зрения положения в обществе, Иван Александрович Гончаров в 1852 г. был абсолютно безвестен – скромный чиновник департамента внешней торговли министерства финансов, назначенный секретарем-переводчиком главы экспедиции, вице-адмирала Евфимия Путятина. В литературных же кругах его имя уже прозвучало – в 1847 г. в знаменитом «Современнике», основанном Пушкиным, было напечатано первое значительное произведение Гончарова – «Обыкновенная история». Но его главные романы – «Обломов» и «Обрыв» еще не были написаны. Как и «Фрегат “Паллада”» – книга для русской литературы XIX в. беспрецедентная.Как-то так повелось, что Иван Гончаров воспринимается как писатель-домосед. То ли дело Пушкин – и в Крыму побывал, и на Кавказе. А Достоевский с Тургеневым вообще почти всю Европу исколесили. Гончаров же – это классическая русская дворянская усадьба, где Петербург или Москва – центр Вселенной. Таковы герои писателя: Адуев из «Обыкновенной истории», Илья Ильич Обломов, Райский из «Обрыва». Все они – люди умные, но слабохарактерные, не желающие или неспособные что-либо изменить в своей жизни. Многие критики даже пытались убедить читателей, что Гончаров – это и есть Обломов… Но в данном случае автор оказался полной противоположностью своих персонажей.Британия, Мадейра, Атлантика, Южная Африка, Индонезия, Сингапур, Япония, Китай, Филиппины: даже сегодня, в эпоху самолетов, такое путешествие – весьма непростое испытание. А Ивану Гончарову довелось пройти весь этот путь на парусном корабле. Были, конечно, минуты слабости, писатель даже собирался бросить все и вернуться из Англии домой. Но он все-таки выдержал, дошел до Японии. Затем пришлось возвращаться домой на лошадях через всю Россию. И хотя путешествие не стало кругосветным, это был подвиг во благо своей страны. И во благо читателей. «Предстоит объехать весь мир и рассказать об этом так, чтобы слушали рассказ без скуки, без нетерпения», – такую задачу поставил перед собой Иван Гончаров. И он ее выполнил. Именно поэтому книга «Фрегат “Паллада”» надолго пережила и корабль, давший ей название, и автора. Времена меняются, технологии совершенствуются, скорости нарастают, а «Фрегат “Палладу”» по-прежнему читали, читают и будут читать…Электронная публикация книги И. А. Гончарова включает полный текст бумажной книги и часть иллюстративного материала. Но для истинных ценителей эксклюзивных изданий мы предлагаем подарочную классическую книгу с исключительной насыщенностью картами и другими документальными и художественными иллюстрациями. Свыше 250 цветных и черно-белых рисунков, картин, карт маршрута, множество комментариев и попутных объяснений географических и биографических реалий, прекрасная печать, белая офсетная бумага. Это издание, как и все книги серии «Великие путешествия», будет украшением любой, даже самой изысканной библиотеки, станет прекрасным подарком как юным читателям, так и взыскательным библиофилам.
В нашей электронной библиотеке вы можете скачать книгу «Фрегат «Паллада»» автора Ивана Гончарова в формате epub, fb2, rtf, mobi, pdf себе на телефон, андроид, айфон, айпад, а так же читать онлайн и без регистрации. Ниже вы можете оставить отзыв о прочитанной или интересующей вас книге.
Загрузка...